Притча от Ивана Тургенева
Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили
поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых
прекрасных стихов, – они считали такой поэтический неурожай общественным
бедствием. Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом
головы и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали
на музу, покинувшую их.
В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на
площади, переполненной скорбевшим народом. Проворными шагами взобрался
он на особенно устроенный амвон и подал знак, что желает произнести
стихотворение. Ликторы тотчас замахали жезлами.
– Молчание! Внимание! – зычно возопили они, и толпа затихла, выжидая.
– Друзья! Товарищи! – начал Юний громким, но не совсем твердым голосом:
Друзья! Товарищи! Любители стихов!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет желанный миг… и свет рассеет тьму!
Юний умолк, а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам,
свист, хохот. Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза
сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
– Чем вздумал удивить! – ревели сердитые голоса. – Долой с амвона
бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута
горохового! Подайте камней! Камней сюда!
Кубарем скатился с амвона Юний. Но он еще не успел прибежать к себе
домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий,
хвалебных возгласов и кликов. Исполненный недоуменья, стараясь, однако,
не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя),
возвратился Юний на площадь.
И что же он увидел?
Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите,
облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях,
стоял его соперник, молодой поэт Юлий. А народ вопил кругом:
– Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей
печали, в нашем горе великом! Он одарил нас стихами слаще меду, звучнее
кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством,
обдавайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте
его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все
благовония аравийских мирр! Слава!
Юний приблизился к одному из славословящих.
– Поведай мне, о мой согражданин, какими стихами осчастливил вас
Юлий? Увы, меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их,
если ты их запомнил, сделай милость!
– Такие стихи – да не запомнить? – ретиво ответствовал вопрошенный. –
За кого ж ты меня принимаешь? Слушай – и ликуй, ликуй вместе с нами!
Любители стихов! – так начал божественный Юлий…
Любители стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный миг придет – и день прогонит ночь!
– Каково?
– Помилуй! – возопил Юний, – да это мои стихи! Юлий, должно быть,
находился в толпе, когда я произнес их, он услышал и повторил их, едва
изменив, – и уж, конечно, не к лучшему, – несколько выражений!
– Ага! Теперь я узнаю тебя! Ты Юний, – возразил, насупив брови,
остановленный им гражданин. – Завистник или глупец! Сообрази только
одно, несчастный: у Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит
ночь!..» А у тебя – чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой
свет?! Какую тьму?!
– Да разве это не все едино? – начал было Юний.
– Прибавь еще слово, – перебил его гражданин, – я крикну народу, и он тебя растерзает!
Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином
седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо,
промолвил:
– Юний! Ты сказал свое – да не вовремя; а тот не свое сказал – да
вовремя. Следовательно, он прав, а тебе остаются утешения собственной
твоей совести.
Но пока совесть – как могла и как умела… довольно плохо, правду
сказать – утешала прижавшегося к сторонке Юния, – вдали, среди грома и
плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром,
темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной
медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась
гордо выпрямленная фигура Юлия. И длинные ветви пальм поочередно
склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим
покорным наклоном то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое
переполняло сердца очарованных им сограждан.