Философские источники творчества А.Платонова
Философские источники творчества А.Платонова
А. Платонов – писатель сложный. Его не просто и не легко читать. У Платонова сложный синтаксис, необычное словоупотребление. Для понимания произведений писателя очень важно внимательно вчитываться в каждую строку, фразу. Он требует постоянных размышлений, иногда полезно перечитать непонятное место ещё раз. Другое обстоятельство, которое затрудняет восприятие А. Платонова, – это чрезвычайная насыщенность его текстов философскими идеями. Исследователями отмечено влияние на Платонова идей Шпенглера, автора знаменитой книги «Закат Европы», Богданова, известного своей знаменитой книгой «Эмпириомонизм», Ленина, написавшего «Материализм и эмпириокритицизм», А. Бергсона, французского философа, главы интуитивизма, З. Фрейда, основателя психоанализа, Кропоткина, знаменитого русского теоретика анархизма, Н. Бердяева, В. Вернадского, А. Эйнштейна. В платоновских текстах мы встречаем реминисценции из Библии, он использует легенды русские и легенды иных народов и т.п.
В данной статье мы остановимся лишь на одном примере влияния на творчество А. Платонова (с нашей точки зрения, наиболее значительном) – идей известного русского философа-фантаста Н. Фёдорова.
Читателю может показаться чрезмерно субъективным утверждение о том, что не будь Н. Фёдорова, не было бы писателя А. Платонова. Тем не менее подобное утверждение представляется нам не лишённым основания. Чтобы проверить правильность выдвинутой гипотезы, сравним основные положения философии Н. Фёдорова с идеями творчества А.Платонова.
Два чувства мучили Н. Фёдорова: 1) чувство людской разобщённости и отсутствия братских отношений; 2) мысль о преодолении смерти, невозможность забыть всех тех, кто уже ушёл из жизни.
Современную цивилизацию Фёдоров характеризовал как совокупность небратских отношений. Она представляет собой, по мысли философа, общество, в котором царит тотальное отчуждение – люди отчуждены от самих себя, от природы, друг от друга и от покойников.
Центральная идея учения Н. Фёдорова состояла в признании неправды замыкания каждого в самом себе, в отдалении себя от живых и от умерших, а также в вере в возможность преодоления людской разобщённости и смерти. Одна из основных статей Фёдорова называется так: «Вопрос о братстве или родстве и о причинах небратского, неродственного… состояния мира и средствах к восстановлению родства». «Жить нужно, – писал в этой статье Фёдоров, – не для себя (эгоизм) и не для других (альтруизм), а со всеми и для всех». Почему его учение иногда называют философией общего дела?
Все науки, по Н. Фёдорову, должны быть подчинены астрономии: через регуляцию метеорологических явлений (устраняющую возможность засух и т.п.) надо идти к регуляции сложных движений планет и всей солнечной системы и к расширению регуляции на другие звёздные системы. Н. Фёдоров мечтает о таком развитии науки, когда станет возможным воскресить всех усопших ранее людей. Философ говорит о том, что всё вещество, окружающее нас, есть прах предков, что в малейших частицах мы можем найти следы наших предков, и поэтому необходимо собрать рассеянные частицы для воссоздания тел усопших. Через развитие науки надо достигнуть управления всеми молекулами и атомами мира, чтобы рассеянное собрать, разложенное соединить, то есть сложить в тело отцов. Н. Фёдоров писал: «Всеобщее воскрешение является последней целью, исполнением воли Божией, осуществлением... совершенства, всеобщим счастьем».
Н. Фёдоров верил, что, соединившись в общем деле, все люди через это общее дело (воскрешение усопших) внутренне преобразятся, преодолев зло и отчуждение, присущие современной цивилизации.
Знакомясь с произведениями А. Платонова, трудно не заметить, что его герои мучаются теми же вопросами, которыми мучился Н. Фёдоров. Они страстно жаждут построения на земле царства всеобщего благоденствия и справедливости, их угнетает отчуждение, господствующее во взаимоотношениях между людьми, они одержимы идеей его преодоления, верят в победу над смертью. В подтверждение этих слов приведём конкретные примеры.
В романе «Чевенгур» наиболее часто встречаются слова: «побратавшийся», «товарищество», «дружба», «братских», «единение людей», «спасение от взаимной душевной лютости» и т.п. В эпизоде расстрела чевенгурцами буржуазии читаем: «Чекисты ударили из нагана по безгласным, причастившимся вчера буржуям – и буржуи неловко и косо упали, вывёртывая сальные шеи до повреждения позвонков. Каждый из них утратил силу ног ещё раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное место и там заросла живым мясом.
Раненый купец Щапов лежал на земле с оскудевшим телом и просил наклонившегося чекиста:
– Милый человек, дай мне подышать – не мучай меня. Позови мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку – не уходи далеко, мне жутко одному.
Чекист хотел дать ему свою руку:
– Подержись – ты теперь своё отзвонил!
Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы поручить ему свою недожитую жизнь; он не освободил растения до самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в дружбе. Чекист понял и заволновался: «с пулей внутри буржуи, как и пролетариат, хотели товарищества…».
Через полстранички читаем: «Чепурный и Пиюся пошли лично обследовать мёртвых буржуев; погибшие лежали кустами – по трое, по пятеро и больше, – видимо, стараясь сблизиться хоть частями тела в последние минуты взаимного расставания».
А вот примеры материализации в творчестве Платонова фёдоровской идеи воскрешения мёртвых: «Направо от дороги Дванова, на размытом, сползшем кургане лежал деревянный погост. Верно стояли бедные кресты, обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым, бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят воскреснуть. Дванов поднял крестам свою руку, чтобы они передали его сочувствие мёртвым в могилы». В Саше Дванове живёт душа его отца-рыбака, отправившегося в воды озера Мутево искать истину смерти. Подспудная связь с отцом всплывает в навязчивых мотивах снов Саши. Его томит чувство долга перед отцом, первым утраченным другом, и в город Чевенгур, где образовался полный коммунизм, он отправляется, надеясь найти там нечто важное, что поможет исполнить просьбу отца, прозвучавшую в одном из снов Саши: «И мне тут, мальчик, скушно лежать. Делай что-нибудь в Чевенгуре: зачем же мы будем мертвыми лежать…».
Та же идея преодоления смерти волнует и другого персонажа «Чевенгура» – Степана Копенкина. Степан Копенкин едет в далёкую Германию освобождать от живых врагов коммунизма мёртвое тело Розы Люксембург. Он мечтает откопать Розу из могилы и увезти к себе в революцию.
Тоской по умершим, жаждой их воскрешения объясняется столь частый в произведениях А. Платонова мотив раскопанной могилы. Например, в «Происхождении мастера» Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать – на её кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины. Этот же мотив вновь возникает в «Чевенгуре»: «Перед пасхой Захар Павлович сделал приёмному сыну гроб – прочный, прекрасный, с фланцами и болтами, как последний подарок сыну от мастера-отца. Захар Павлович хотел сохранить Александра в таком гробу, – если не живым, то целым для памяти и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним».
Мотив раскопанной могилы встречается не только в произведениях Платонова. Можно вспомнить два примера из французской литературы: «Даму с камелиями» Дюма-сына и рассказ Мопассана «Могила». Герои французских писателей теряют любимых женщин. Невозможность уже никогда и ни за что вернуть ушедшего из жизни человека, который ещё совсем недавно был рядом, дышал, улыбался, составлял всё счастье и смысл жизни, потрясает до умопомрачения героев Дюма и Мопассана. Увидеть возлюбленную, пусть мёртвую и в могиле, хотя бы один раз обмануть эту страшную невозможность – таково непреодолимое желание обоих, которое они и осуществляют. И у Мопассана, и у Дюма предстаёт подробная, подчёркнуто натуралистическая картина разложившегося тела некогда очаровательной женщины, нагнетающая чувство ужаса и отвращения. Именно с этого момента начинается для обоих французских героев выздоровление от безумной страсти, не покидавшей их со смертью любимой.
У А. Платонова чувство любви оказывается сильнее отвращения перед миазмами тления: «Усопший лежал неглубоко под нами, и из земли явственно шёл запах его тела, смешавшегося с почвой. Женщина глубоко дышала этим воздухом, в котором были частицы тела любимого ею человека, довольная уже тем, что хоть таким образом она общается с ним и чувствует его близость. У неё не могло быть отвращения к покойному; она даже боялась того, что скоро уже не ощутит его тления, когда он вовсе смешается с прахом. Кто не поймёт её чувства или кем овладеет брезгливость, тот не знает простых свойств человеческой натуры...».
В платоновском рассказе «Простодушие» сын просит маму: «Давай, мама, откопаем папу! Пусть он дома лежит». Платоновская тоска по умершим не утоляется красивой грустью образа, хранящегося в памяти. Через крайние проявления этой тоски – «давай, мама, откопаем папу!» – в ней пробивается кажущееся безумным, но реальное чаяние.
Платонов не раз сближается с фёдоровской мыслью о том, что, извлекая пищу из почвы, плодородного слоя, образованного прахом предков, человечество тем самым питается этим прахом и потому находится ещё в стадии скрытой антропофагии: «Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых – красных и белых, которые сейчас перерабатываются в удобрительную тучность» («Сокровенный человек»). По Платонову, «человек живёт от рождения до смерти, теряя в терпении и работе своё существо», «срабатывая вещество своего тела», которое неизбежно должно превратиться в прах. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, – сказал Бог Адаму, – доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься». У Платонова какая-то горькая нежность к этому праху: играть, пересыпать его в руках, ласкать миллионы растёртых в нём жизней. Например, девочка Уля из одноимённого рассказа «цветов... не любила, она никогда не трогала их, а набрав в подол чёрного сору с земли, уходила в тёмное место и там играла одна, перебирая сор руками и закрыв глаза».
Почти в каждом своём произведении Платонов наделяет кого-нибудь из персонажей странной манией рассматривать, а то и собирать всяческие забвенные остатки существ и вещей. В «Чевенгуре», например, Яков Титыч любил поднимать с дорог и с задних дворов какие-нибудь частички и смотреть на них: «…чем они раньше были? Чьё чувство обошло и хранило их? Может быть, это были кусочки людей, или тех же паучков, или безымянных земляных комариков – и ничто не осталось в целости, все некогда жившие твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и не над чем заплакать тем, кто остался после них жить и дальше мучиться… Это ж мука, а не жизнь».
В повести «Котлован» манией собирать прах наделён Вощев: «Он собирал по деревне все нищие, отвергнутые предметы, всю мелочь безвестности и всякое беспамятство – для социалистического отмщения. Эта истёршаяся терпеливая ветхость некогда касалась батрацкой, кровной плоти, в этих вещах запечатлена навеки тягость согбенной жизни, истраченной без сознательного смысла и погибшей без славы где-нибудь под соломенной рожью земли. Вощев, не полностью соображая, со скупостью скопил в мешок вещественные остатки потерянных людей, живущих, подобно ему, без истины и которые скончались ранее победного конца. Сейчас он предъявлял тех ликвидированных тружеников к лицу власти будущего, чтобы посредством организации смысла людей добиться отмщения – за тех, кто тихо лежит в земной глубине». Вощев считает, что безымянные люди, от которых остались только лапти и оловянные серьги, не должны вечно тосковать в земле. Их необходимо воскресить. Для этого, считают герои Платонова, и замышлялась революция.
В повести «Джан» идеал Платонова тот же – победа над смертью. В произведении перетолкована известная зендская легенда об Ормузде и Аримане. Мифологический Ормузд, космическое начало света и добра, становится у Платонова «богом счастья, плодов и женщин», покровителем богатых стран, где люди упиваются роскошью и негой жизни. Дух тьмы и зла, Ариман, теряет у писателя всё своё демоническое значение, превратившись в бедного жителя бесплодных «чёрных мест Турана, среди которых беспрерывно тоскует душа человека». Платонов заключает: «Может быть, одного из старых жителей Сары-Камыша звали Ариманом, что равнозначно чёрту, и этот бедняк пришёл от печали в ярость. Он был не самый злой, но самый несчастный». Платонову чуждо противопоставление добра злу, потому что, по мнению писателя, глубокий источник зла – в фундаментальном несчастье участи человеческой и безысходном ожесточении, отчаянии, циничном вызове, порождаемом этим несчастьем. «Чагатаев вглядывался в эту землю – в бедные солонцы, в суглинки, в тёмную ветхость измученного праха, в котором, может быть, сотлели кости бедного Аримана, не сумевшего достигнуть светлой участи Ормузда и не победившего его. Отчего он не сумел быть счастливым? Может, оттого, что для него судьба Ормузда и других жителей дальних, заросших садами стран была чужда и отвратительна, она не успокаивала и не влекла его сердца». Земное довольство и блаженство тела для Платонова – это не ответ на вопрос о смысле жизни. Тучные сады не упраздняют неизбежности смерти. Ариман, по Платонову, глубже Ормузда, потому что тучные сады тоже рано или поздно превращаются в прах. Платоновский идеал больше, чем просто тучные сады и сытая жизнь, его идеал – это воссоздание из праха сада вечной, неумирающей жизни.