Вторник, 19.03.2024, 12:46
Приветствую Вас Гость | RSS
Меню сайта
Форма входа
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 7558
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Сайт Александра Лагуновского

Горче смерти (начало)

ГОРЧЕ СМЕРТИ


 ...что такое жизнь, как не безумие?
                   Сьерен Кьеркегор



Полтора года назад меня бросила жена. Случилось это совершенно неожиданно. Она даже не сочла нужным проститься.

Вернувшись однажды с работы, я обнаружил на столе записку:

Ты должен меня понять и простить. Я полюбила другого мужчину. Я должна быть с ним рядом. Это судьба. Пожалуйста, не ищи меня, это бесполезно.
                                             Вероника.


Это было как удар грома в ясный день. Вначале я решил, что это розыгрыш, настолько не укладывалось в голове случившееся. К полуночи я осознал всю серьезность положения. Первым моим порывом было разыскать и вернуть ее. Я набрался смелости и позвонил ее родителям. Трубку поднял тесть, взбешенный, что его разбудили среди ночи, и ледяным тоном ответил, что не знает, где Вероника. Я обзвонил ее подруг, но и они не могли сказать ничего определенного. Я метался по квартире, не зная, что предпринять.
Прежде всего, я не мог понять мотивов ее поступка. Я обожал свою жену, никогда не давал поводов ни для ревности, ни для упреков. Всякий ее каприз был для меня священен. Ей не понравилось жить с моими родителями? Я снял вот эту квартиру. Она желала ходить по воскресеньям в ресторан? Мы стали ресторанными завсегдатаями. Я не обмолвился и словом, насколько трудно, просидев всю ночь в ресторане, подниматься в понедельник на работу… Подавать утром кофе в постель? Пожалуйста… Я разрывался между двумя работами, чтобы только она ни в чем не нуждалась.

Самое большое наслаждение испытывал я, когда наблюдал, как она разламывает на две половинки очищенный мною апельсин, из которого сочится желтоватый сок, отрывает дольки и кладет себе в рот. В этот момент она садилась совершенно по– особому, подогнув под себя левую ногу и слегка зажмурив глаза. У меня и сейчас стоит перед глазами эта идиллическая картина: Вероника в кресле длинными пальцами с нежной кожей разламывающая на части большой бело– розовый апельсин…

Почему же она меня бросила?

Прокручивая позже в памяти последние месяцы нашей совместной жизни, я обратил внимание на отдельные изменения в поведении Вероники.  Но тогда я, ослепленный любовью, решительно ничего не замечал. А она между тем сделалась замкнутой и раздражительной, придирчивой и капризной, гневалась по пустякам, перестала спрашивать: «Любит ли маленький свою кошечку?», все чаще допоздна засиживалась у подруг. А однажды вернулась совсем поздно. Я не находил себе места, нервничал: «Не случилось ли чего?» Несколько раз подбегал к двери, когда мне чудилось, что лифт останавливался на нашем этаже, но всякий раз из лифта выходил кто– нибудь из соседей.

Наконец я услышал поворот ключа в двери. Это была Вероника. Выглядела она очень уставшей и на мой вопрос «почему так поздно?» с вызовом ответила: «У любовника задержалась». Я тогда не воспринял всерьез эти слова, сочтя за шутку, да и она не стала отрицать, что пошутила. Едва дойдя до кровати, она повалилась на нее и тут же заснула. Привычного «спокойной ночи» я тогда от нее не услышал…

В ту первую ночь, проведенную без нее, я так и не смог заснуть. Еле дождался утра и пошел к Веронике на работу. Во что бы то ни стало я хотел ее увидеть и объясниться. Однако на работе, не скрывая удивления, мне ответили, что Вероника Ивановна уволилась два дня назад. Где искать ее еще, я не представлял.

Вернувшись домой, я заперся в квартире. Повалился на неубранную постель и стал рыдать. Я нисколько не стеснялся слез, ручьями лившихся из моих глаз. Иногда я поднимался с постели и бессмысленно слонялся из угла в угол. Я не узнавал вещей, окружавших меня, все вдруг сделалось чужим и ненужным. Временами я останавливался  возле какой– нибудь из них и тупо смотрел в одну точку. Потом снова подступал к горлу сладковатый ком, слезы начинали душить меня. Я помню, прислонившись к шкафу, стучал по нему кулаком и в исступлении орал: «Почему все так сложно? Почему все так сложно?»

Вслед за отчаянием пришло равнодушие.
Часами я лежал неподвижно на кровати, уставясь в потолок. Мне не было никакого дела до происходившего вокруг. Было все равно, день сейчас или ночь, утро или вечер, я не прикасался к еде. На телефонные звонки я тоже не реагировал: я знал, что это звонит не она, а больше ни с кем разговаривать я не хотел. Не знаю, сколько дней все это длилось. Я потерял счет времени. Мне было безразлично, умру я или останусь жив. Ведь жил я только ради семьи, это был единственный смысл моей жизни. Я хотел любить свою жену, иметь детей, нянчить их, играть с ними, водить в садик, радоваться их успехам, поддерживать в первых самостоятельных шагах по жизни и, вырастив их достойными людьми, в старости жить  спокойно, с чувством хорошо выполненного долга.

Вероника за четыре года нашей совместной жизни отказывалась иметь детей, твердя: «Вначале надо пожить для себя». Из любви к ней я не возражал, ожидая того момента, когда она тоже захочет иметь детей.
И вот эта записка, и все надежды и мечты рухнули в одночасье…

Иногда я задаю себе вопрос: что меня вернуло тогда к жизни? Ведь я довел себя до крайней степени истощения. Наверно, если бы не неожиданный приезд отца, я действительно не выкарабкался бы. Когда я перестал ходить на свои три работы, мне  начали звонить домой. Однако я не подходил к телефону. Кто– то догадался позвонить родителям, и вот обеспокоенный отец примчался на снимаемую мной квартиру. Дверь я не открывал. Безрезультатно прозвонив полдня, он разыскал владельцев квартиры и запасным ключом открыл дверь.

Все остальное я помню крайне смутно: скорая помощь… больничная палата… капельницы… люди в белых халатах… уколы, после которых перед глазами все расплывалось и наступало забытье.
Постепенно ко мне начали возвращаться чувства, прояснилось сознание. Я стал отвечать на вопросы врачей и поддался их уговорам принимать пищу. Я не вполне понимал, зачем это нужно, и вначале ел крайне неохотно, но однажды почувствовал, что ко мне вернулся аппетит. С жадностью стал есть все, что мне приносили. И после этого еще испытывал чувство голода.

Следом за потребностью в еде ко мне вернулась память. Это произошло после того, как мне перестали делать уколы. После отмены уколов врачи стали гораздо больше расспрашивать меня о самочувствии.

–  Расскажите, какие мысли приходят вам в голову? – щуря свои маленькие хитрые глазки, допытывался Виктор Петрович Дворцов, заведующий отделением. – Может быть, Вы испытываете беспокойство или тревогу?
–  Да нет, –  отвечал я, глядя мимо врача. – Никакого беспокойства… Аппетит вот только зверский стал. Кажется, слона готов проглотить.
–  Аппетит – это хорошо. – задумчиво повторял Виктор Петрович. – Значит, идете на поправку…

Своих подлинных мыслей я не хотел ему открывать. Вообще, я сделался скрытным. Раньше эта черта была мне не свойственна. Воспоминания о предательстве жены (именно так я воспринял ее поступок) пробуждали во мне ярость и злобу. Я с трудом скрывал от окружающих, в первую очередь от врачей, эти чувства. За причиненную мне обиду я готов был мстить всему миру. Я знал, что никого больше не полюблю и никому не открою свою душу. Мое отношение к людям в корне изменилось: я их возненавидел.

Когда меня выписывали, больничное учреждение покидал совсем не тот человек, который еще два месяца назад верил в любовь и видел смысл жизни в семье. Я стал на редкость необщительным и замкнутым, крайне раздражительным, с трудом контролировал свои поступки и мог вспылить по любому, самому незначительному поводу.
Выйдя из больницы, первым делом я бросил три свои работы и нашел новую – устроился сторожем на автостоянке.

Вначале было тяжело: на меня постоянно жаловались, упрекая в грубости и необоснованной гневливости. Дирекция обратилась с ультиматумом: или я меняю стиль общения, или меня увольняют с работы. Тогда я понял, что у меня нет выбора, кроме как приспособиться к новым условиям. Я стал еще более замкнутым, но при этом выработал своеобразную манеру общения с людьми, когда не грубя, не повышая голоса и не используя нецензурных слов, двумя–тремя репликами запросто мог испортить настроение любому, отбить какую бы то ни было охоту разговаривать со мной.

Например, какой–нибудь находящийся в замечательном расположении духа гражданин, потягивая мне пропуск, замечал:
–  Хорошая погодка, не правда ли?
–  Не то слово: великолепная! – широко улыбаясь, отзывался я и с ностальгической ноткой в голосе добавлял: –  Сейчас бы на речку, рыбку половить, пару стаканчиков под ушицу опрокинуть.
–  Вот именно! Мы с друзьями как раз и собрались на рыбалку, –  радовался клюнувший на мою уловку мужик.
–  Неужели?! – вдруг восклицал я с трагической ноткой в голосе.
–  А что такое? – спрашивал собеседник, вглядываясь в мое обеспокоенное лицо.
–  Да нет, ничего особенного, –  небрежно отмахивался я, пряча глаза. – Это я так…
–  Да нет же, вы что–то хотели сказать, –  допытывался мужик, постепенно меняясь в лице.
–  Ну раз вы настаиваете… Не хотелось, конечно, вам портить настроение… Вы же всю неделю, наверно, жили мечтой об этой рыбалке, с друзьями созванивались… А тут вдруг… –  и в этот момент я нарочно замолкал, еще больше интригуя собеседника.
–  Да в чем все–таки дело? Говорите же, не молчите! – не выдерживал мужик, нервничая и покрываясь капельками пота.

И тогда я, изображая на лице крайнюю степень озабоченности и сострадания, с дрожью в голосе возвещал:
–  Да вот погодка для рыбалки сегодня неподходящая. Только что по радио передали: утром ясно, солнечно, а после обеда облачно, непрекращающийся дождь, сильный, местами порывистый ветер… –  Свой убийственный монолог я заканчивал словами: –  и рыба в такую погоду, сами знаете, не клюет.

Во время разговора я украдкой наблюдал за реакцией собеседника, и это доставляло мне необыкновенное наслаждение. Поразительная веселость, как правило, быстро сменялась беспокойством, тревогой, настороженностью, покраснением или побледнением лица (как у кого), утратой контроля над своими эмоциями.  Это был конечный, самый желанный результат: в течение нескольких минут, не грубя и не скандаля, повергнуть в уныние и пессимизм бывшего только что в великолепном расположении духа человека.

Я полюбил свою работу. Отныне я был не просто сторожем на автостоянке, а актером и режиссером собственного театра, о существовании которого никто, кроме меня, даже не подозревал. Ежедневно разыгрывая все новые и новые представления и мини–спектакли, я постепенно совершенствовал и оттачивал свое мастерство.

Самое важное в достижении успеха заключалось в умении прочувствовать ситуацию, понять характер и уловить настроение собеседника. По выражению лица можно было заранее определить, произведет ли на человека рассказ о неожиданных погодных сюрпризах впечатление. Если нет, стоило придумать что–то более действенное. Например, поведать о приснившемся накануне сне, в котором именно по возвращении с рыбалки ты видел этого человека погибшим в автокатастрофе. И рассказать о сновидении надо было непременно со всеми самыми невероятными деталями, красочно и натуралистично. Очень важно было придать своему повествованию мистический, иррациональный оттенок, ибо люди верят предсказаниям, в судьбу.

Вообще изображая из себя опытного хироманта или астролога, практически любому человеку какой угодно лапши можно навешать на уши. Самые образованные люди мало смыслят в тайных областях человеческого знания и зачастую обнаруживают поразительную готовность поверить самой невероятной выдумке.

Используя эффект «вдохновенного вранья», упоминая имена, которые у всех на слуху: Ванга, Глоба, Нострадамус, изредка используя слова незнакомые, но впечатляющие, типа «каббала», «мантра», «реинкарнация», я добивался поразительных результатов.
Наибольшее удовольствие доставил мне разыгранный спектакль с участием самой смазливой и самовлюбленной нашей клиентки. Она имела в мужьях крупного военного, и оттого вела себя со всеми надменно и заносчиво. Ее амбициозность и зазнайство при почти полном отсутствии интеллекта вызывали всеобщее раздражение и недовольство. Я долго думал, как ее наказать. И, наконец, придумал…

Было прохладное осеннее утро. Чистое небо предвещало теплый день. Пребывая в отличном настроении, я  сидел в своей будке и листал какой– то старый журнал. И здесь в будку вошла она.  Пахнущая дорогими духами, в кожаном пальто, отороченном темным мехом, с ярко накрашенными губами и в больших очках, через стекла которых на меня смотрели маленькие хищные глазки. Небрежно протягивая мне свой пропуск, она пропищала:
–  Я хочу заплатить за следующий месяц.
–  Хорошо, –  сказал я. –  С вас миллион двести тысяч.
Достав портмоне, она начала отсчитывать купюры.
В это время я, внимательно разглядывая ее пропуск, как бы невзначай обронил:
–  Номер автомобиля у вас интересный.
–  А–а!.. –  улыбнулась она. –  Специально выбирали в ГАИ. Говорят, что – счастливый.
–  Гм… –  промычал я и, не глядя на нее, спросил: –  А вам известна такая наука – нумерология?
–  Какая–какая?
–  Нумерология.
Видно было, что это слово она слышит впервые, но признаться в своей неосведомленности было выше ее сил, и поэтому она поинтересовалась:
–  А почему вы спрашиваете?
Не обращая внимания на ее вопрос и не глядя на нее, с торжественностью оракула я изрек:
–  Нумерология – это очень древнее учение, которое по числам предсказывает судьбу человека. Номер вашей машины 7667. Так? Так. Сложите–ка первые две цифры, что получится? – я впервые посмотрел в ее сторону. Она перестала отсчитывать деньги, складывая в уме, сколько будет семь плюс шесть.
–  Тринадцать,–  как–то тихо и жалко вымолвила она. –  А что это значит?
–  Что это значит? А это значит, что подлинный номер вашего автомобиля 13–13 – двойной сатанинский знак. Да еще две шестерки посередине! –  здесь я выдержал артистическую паузу и голосом, не терпящим возражений, закончил:  –  Ездящий в машине с такими номерными знаками подвергает свою жизнь ежедневному и неоправданному риску… что это значит? Это значит, что в любой момент у вас могут отказать тормоза, на вас может наехать самосвал, наконец, вы можете заснуть за рулем и врезаться в дерево…
Честно говоря, такой оглушительной реакции, которая последовала, я не предполагал.
Мадам так близко к сердцу приняла наш разговор, что ни в тот, ни в другой день за руль своего шикарного лимузина больше не села; машину свою она вскоре продала, более того, закатила истерику мужу, обвинив его в намерении погубить ее. Генерал еле успокоил взбешенную супругу, пообещав «разобраться» со знакомыми гаишниками, подсунувшими сатанинский номерной знак.

Мне же она в благодарность преподнесла бутылку дорогого армянского коньяка и, покупая новый автомобиль, даже пришла посоветоваться относительно выбора номерных знаков. Со мной же, единственным из сторожей, после этого она всякий раз подчеркнуто приветливо и дружелюбно здоровалась.

Кроме генеральской жены мое внимание давно привлекал еще один наш клиент.
Он редко брал свою машину, зато приходил на стоянку почти каждый день, скандалил из–за пустяков с соседями, а если соседи не появлялись, бессмысленно слонялся по территории, ко всем приставая с разговорами. Был он подозрителен и ревнив.
Я испытывал острое желание проучить его, но все не мог придумать достойный способ, как это сделать.

Меня осенило после того, как по распоряжению директора на стоянке обновили разметку. Подозвав автолюбителя к себе, я спросил:
–  Видел, разметку новую нанесли?
–  Ну, видел.
–  И все?
–  Не понял…
–  А– а, –  демонстративно махнул я рукой, показывая всем видом, что, мол, напрасно затеял разговор. Он, заметив, что я хочу уйти и не понимая, в чем вообще–то дело, заинтригованный, схватил меня за локоть.
–  Нет, ты что–то хотел сказать! Я же вижу!
–  Ну, может быть, и хотел…
–  Так говори!
Я молчал, ломаясь.
–  Ну, говори же, а то я теперь все равно не отстану.
–  Ладно, –  еще раз махнув рукой, вдруг согласился я и, переходя на шепот, заговорщически произнес: –  Только ты обещай, что никому больше не расскажешь. Обещаешь?
–  Ну, обещаю… –  не очень искренне поклялся он.
–  Так вот знай: когда наносили разметку, соседи твои бутылку поставили рабочим, а те урезали твою землю на десять сантиметров.
–  Не может быть! – вымолвил он, смертельно бледнея.
–  Сходи померяй.
–  А у тебя есть чем?
–  Нету… Разве что вот этим – я достал из кармана спичечный коробок.
Взяв коробок, расстроенный, он направился к своему автомобилю. Маленьким коробком не очень удобно было производить замер, и он то и дело сбивался со счета и вынужден был начинать сначала. Мне даже стало его немного жалко. Промучившись полдня, с грязными руками и выпачканными землей коленями, раздосадованный и мрачный, он направился к зданию, где арендовала кабинет директор стоянки. Судя по внешнему виду автолюбителя, разговор предстоял нешуточный. Представляя, что сейчас будет происходить в кабинете, я закрыл лицо руками и беззвучно хохотал.

Через полчаса, покинув директорский кабинет, он поднялся ко мне в будку.
–  Ох, и сволочи! – с негодованием выдохнул он прямо с порога, сжимая руки в кулаки. – Да они все заодно. – Его буквально трясло от злости, и оттого дышал он прерывисто и тяжело. Отдышавшись, с мольбой в голосе и чуть не плача, спросил:
–  Что мне делать?
Я старался не смотреть ему в глаза. Еле сдерживая разбиравший меня хохот, кусая до крови язык, я молчал, дабы не выказать свое подлинное отношение к драме (или комедии?), разыгранной только что по моему сценарию, наконец, взяв себя в руки, глубокомысленно изрек:
–  Ничего не поделаешь: мир несправедлив. В нем сильный пожирает слабого, а тот, в свою очередь, пожирает еще более… –  в это время затрезвонил телефон и избавил меня от необходимости философствовать.
Хотя, признаться, работа на автостоянке способствовала развитию философского мышления. Особенно любил я пофилософствовать, добираясь домой на попутном автомобиле. Сторожу ни один водитель не смел отказать.

Забравшись в салон, первые несколько минут я всегда молчал, присматриваясь к обстановке. Потом спрашивал:
–  Давно машина куплена?
–  Да уже полгода езжу.
–  Много отдал?
–  Две с половиной.
–  Дешевка.

Всякий автолюбитель гордится собственным железным конем, относится к нему, как к ребенку, и поэтому критика в адрес машины воспринимается весьма болезненно. Оттого критикуя, я проявлял крайнюю осторожность.

Обычно я доставал из кармана фотографию, на которой был запечатлен малознакомый мне молодой человек на фоне шикарного авто и, протягивая ее жертве, небрежно ронял:
–  Родной брат мой. Раньше на «мерсе» ездил. Теперь вот эту купил. Тридцать тысяч зеленых заплатил. Два года машине. Немецкий банкир до него на ней ездил. Не машина – пуля. На спидометре 260. Специально спрашивал: «Что, столько и едет?» Говорит: «Еще и зашкаливает».
–  И где это он смог так разогнаться? – недоверчиво косясь на меня, ронял автолюбитель. – У нас же дороги…
–  На автобане. По делам фирмы он часто в Германии бывает… Да, о чем это я? А– а… Скажу тебе, и живут же они… не то, что мы. Квартиру год назад купили трехкомнатную. Так брат выдрал из нее всю столярку: окна, двери, выбросил ванную… Евроремонт сделал. За квартиру шестьдесят штук отвалил, а евроремонт еще дороже обошелся. В квартиру заходишь, как в музей… Сейчас жену с дочкой в круиз отправил: Афины – Рим – Париж. А сам снова в Германию укатил…
–  Слушай, –  к этому времени я уже успевал внимательно осмотреть салон и прислушаться к работе двигателя. В подержанной машине всегда находились недостатки. И вот я, изогнувшись коршуном и указывая, например, на обшивку потолка салона, спрашивал:
–  А что это за вмятина?
–  Не новая же машина, –  морщился автолюбитель.
–  Похоже на след от женского каблука. Точно. Любовью здесь немец с немкой занимались. Машина ведь из Германии?
–  Из Франции.
–  Значит, француженка отметину оставила… Темпераментные у них женщины, сказывают… Слушай, а что это в моторе стучит?.. Слышишь?
–  А черт его знает, что стучит! – с досадой бросал автолюбитель. По интонации можно было определить, стоит ли дальше его обрабатывать, или на этом остановиться. Как правило, всего сказанного оказывалось достаточно, чтобы испортить человеку настроение на все оставшееся время суток.